Проехав опять улицей по накатанной и черневшей кое-где свежим навозом дороге и
миновав двор с бельем, у которого белая рубаха уже сорвалась и висела на одном мерзлом рукаве, они опять выехали к страшно гудевшим лозинам и опять очутились в открытом поле. Метель не только не стихала, но, казалось, еще усилилась. Дорога вся была заметена, и можно было знать, что не сбился, только по вешкам. Но и вешки впереди трудно было рассматривать, потому что ветер был встречный.
Неточные совпадения
Въехав прямо в речку и
миновав множество джонок и яликов, сновавших взад и вперед, то с кладью, то с пассажирами, мы вышли на набережную, застроенную каменными лавками, совершенно похожими на наши гостиные
дворы: те же арки, сквозные лавки, амбары, кучи тюков, бочки и т. п.; тот же шум и движение.
Задами значило почти без дорог, вдоль пустынных заборов, перелезая иногда даже через чужие плетни,
минуя чужие
дворы, где, впрочем, всякий-то его знал и все с ним здоровались.
К полудню мы
миновали старообрядческую деревню Подгорную, состоящую из 25
дворов.
От думы они поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь, как и на главных улицах, не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка.
Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный
двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал с рук на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
Вот и Кержацкий конец. Много изб стояло еще заколоченными. Груздев прошел мимо
двора брательников Гущиных,
миновал избу Никитича и не без волнения подошел к избушке мастерицы Таисьи. Он постучал в оконце и помолитвовался: «Господи Исусе Христе, помилуй нас!» — «Аминь!» — ответил женский голос из избушки. Груздев больше всего боялся, что не застанет мастерицы дома, и теперь облегченно вздохнул. Выглянув в окошко, Таисья узнала гостя и бросилась навстречу.
Таким-то образом Сонька Руль,
минуя рублевое заведение, была переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на
двор за естественной надобностью и крикнула проходившей мимо нее экономке...
Действительно, через площадь, мимо здания заводоуправления, быстро катился громадный дорожный дормез, запряженный четверней. За ним, заливаясь почтовыми колокольчиками, летели пять троек, поднимая за собой тучу пыли.
Миновав заводоуправление, экипажи с грохотом въехали на мощеный
двор господского дома.
Аннинька проживала последние запасные деньги. Еще неделя — и ей не
миновать было постоялого
двора, наравне с девицей Хорошавиной, игравшей Парфенису и пользовавшейся покровительством квартального надзирателя. На нее начало находить что-то вроде отчаяния, тем больше, что в ее номер каждый день таинственная рука подбрасывала записку одного и того же содержания: «Перикола! покорись! Твой Кукишев». И вот в эту тяжелую минуту к ней совсем неожиданно ворвалась Любинька.
По кирпичной дорожке агенты пошли,
минуя клумбы, на задний
двор, пересекли его и увидали блещущие стекла оранжереи.
Когда они
миновали анбар и подошли к задним воротам, соединявшим
двор с обширным огородом, усеянным капустой, коноплями, редькой и подсолнечниками и оканчивающимся тесным гумном, где только две клади как будки, стоя по углам, казалось, сторожили высокий и пустой овин, то раздался чей-то голос, вероятно, одного из пробудившихся псарей: «кто там!» — спросил он.
Между тем хозяйка молча подала знак рукою, чтоб они оба за нею следовали, и вышла; на цыпочках они
миновали темные сени, где спал стремянный Палицына, и осторожно спустились на
двор по четырем скрыпучим и скользким ступеням; на
дворе всё было тихо; собаки на сворах лежали под навесом и изредка лишь фыркали сытые кони, или охотник произносил во сне бессвязные слова, поворачиваясь на соломе под теплым полушубком.
Боковая лестница вела от угла дома и позволяла его обитателям спускаться в сад,
минуя парадную лестницу, выходящую на
двор.
— Коли наглости у ней хватит вернуться в дом, так она скорей язык проглотит, чем проболтается, свою же шкуру жалеючи. Да навряд она вернулася: сбежала, чай, и глаз на
двор показать не осмелится; знает кошка, чье мясо съела, чует, что не
миновать ей за такое дело конюшни княжеской, а что до князя не дойдет воровство ее, того ей и на мысль не придет, окаянной!